Олух

Катерина Степановна, очень пожилая женщина, с короткими темными волосами, во внешности которой виден былой недюжинный темперамент, посмотрела на часы. Скоро должен прийти сын – Илья.

В больнице она уже третью неделю. Сын приходил два раза в неделю, в субботу и воскресенье.

— Что, сынка ждете? – спросила соседка по палате.

— Жду! Сынка, — усмехнулась она, — сынку сорок, шкаф сорокалетний.

Катерина Степановна даже в больнице не утратила ни силы духа, ни своеобразного юмора. Несмотря на свои семьдесят два года в ней много жизни, она с удовольствием любит ввернуть забористое словцо, цинична, много курит, за что на нее постоянно ругается врач, и вспоминает при случае, что раньше на нее любой бы мужчина обратил внимание: «Это сейчас пугаются, при свете. А раньше бы шеи посворачивали. А в темноте я и сейчас ничего». При этом с мужем она прожила много лет, без измен, ругани. Можно сказать, что в любви.

Когда стрелки показали четыре, появился Илья.

Он хорош собой – высокий, статный, черноволосый, с ярким лицом. Черты лица несут отпечаток материнского темперамента, силы характера, но есть и то, чего нет у матери – чрезмерность и пресыщенность.

Карие глаза, которые могли бы сиять темным огнем, равнодушно скользят по палате. Уставший и помятый, с темными кругами под глазами, он выглядит склонным к излишествам. Такими иногда бывают люди, уставшие от того, что в их жизни нет иной цели, чем удовлетворение сиюминутных желаний.

Катерина Степановна внимательно смотрит на сына, потом надевает кофту, всовывает ноги в разношенные теплые тапки – на улице тепло — и говорит:

— Пойдем что ли?

Сын то ли от природы немногословный, то ли в больнице на него немота нападает – как обычно, ни слова не говоря, не поздоровавшись с соседками по палате, помогает матери подняться и ведет ее в больничный садик. Он придерживает ее за локоть, открывает дверь, подлаживается под ее шаг и выглядит вполне заботливым примерным сыном.

В садике хорошо, в ухоженном палисаднике цветут садовые розы – красные, желтые, кремовые, стоят свежевыкрашенные лавочки, узорчатые беседки, дорожки выложены нарядной желтой плиткой. Это очень хорошая больница, здесь стараются для больных создать условия, приближенные к домашним. Они, не сговариваясь и не обмениваясь ни словом, идут к скамейке, которая стоит возле особенно пышно расцветших роз.

Эта скамейка нравится им обоим, здесь не так темно, как в беседке, и, сидя на скамейке, можно любоваться на цветы. Впрочем, цветы они оставляют без внимания. Катерина Степановна присаживается на скамейку. Сын садится на эту же скамью чуть подальше и наблюдает за воробьями, юрко прыгающими по желтой дорожке, голубями с переливающимися шеями, поглядывающими на них своими черными глупыми глазками. Катерина Степановна смотрит насмешливо на сына, рассматривающего птиц, и внятно, со звучной интонацией, говорит:

— Ну что? Когда женишься? Ребенку тринадцать лет, какого черта ты не женишься, самому за сорок уже?

Илья как будто не слышит, наклоняется, срывает травинку и жует ее, прикрыв глаза.

— Ты чего глаза прикрыл, олух? От стыда, или не выспался? Чего тебе надо? Мужику за сорок, все водит к себе новых. Что там перебираешь? Что молчишь? Ворот чего мятый? Принцесс своих попроси погладить… какую-нибудь!

Катерину Степановну не злит и не останавливает то, что он не реагирует на ее слова. Она говорит еще много и едко, попыхивая сигаретой.

— Двадцать баб у него — привык менять чаще, чем носки. На меня смотри. Оглох что ли?

Илья молчит и также сидит, слегка прикрыв глаза и не меняя позы. Ему лень что-то отвечать и лень спорить. Вокруг тихо и спокойно, и только голос матери долбит, как долото, долбит, выдирая из ленивой хорошей дремы.

Бывают дни, когда у него возникает неясное желание изменений, чистых чувств, новых источников интереса к жизни, но не хочется лишаться любимых привычек, — или лень, или желания слабые, мало осознанные. Он нуждается в том, чтобы раскрыть в себе нечто затерянное под слоем прагматизма, но продолжает жить по-прежнему, становясь все более равнодушным, скучающим.

Катерина Степановна ненадолго замолкает. Кажется, что этим двоим и вовсе разговаривать необязательно, но непонятно, то ли из-за того, что они и так понимают друг друга, то ли потому, что говорить им совсем не о чем.

Проходит десять минут, и они идут обратно. Медсестры с умилением смотрят, как уже далеко не молоденький сын поддерживает мать.

Он приводит ее в палату, усаживает на постель и говорит первые слова:

— Я пошел.

— Иди, не стой столбом, — последовал ответ.

После его ухода словоохотливая общительная Катерина Степановна еще долго рассказывает соседкам о сыне. В своей манере — насмешливо, цинично, без жалоб.

— Остолоп, каждый день себе новую. Сегодня одну, завтра уже другую тащит. Вчерашняя разонравилась, стало быть. И бабы липнут же к нему, чего только находят? Он с ними, как с мусором, а они липнут. Как можно так себя не уважать? Да если бы со мной так себя мужик вел, за порог бы скатился. Одна бегала, все: «Катерина Степановна, да чего ваш сын любит, да что ему нравится». Я хотела сказать, чтобы не доставали, любит, а остальное не знаю. Откуда я знаю, какого лешего ему надо.

Я замуж выходила, решила все за одну минуту. И не пожалела ни единого разу. Да и то, если мужчина хорошо относится, как конфетку одевает, хозяйственный, что его не любить? Всю жизнь прожили вот как хорошо! А сейчас молодым не угодишь, тут то не так, тут другое. Этот все перебирает, не наперебирался еще, …мальчонка! Взял бы уже какую-нибудь. Морщин скоро будет больше, чем у меня, через лет пять дедом может стать, а все бегает. Глаза выпятит свои бесстыжие и молчит. Я ему — что молчишь? А он молчит. Я ему — чего глаза прикрыл, стыдобища? А он молчит. Вот и поговори с ним!